Козьма Прутков. Классик, которого не было. Часть 3. (Прутков Козьма)

И надо сказать, что такое почтение вполне понятно. Гейне в прошлом веке переводили многие поэты.

Частенько, правда, они выдавали за переводы собственные стихи, и тогда под заглавием появлялось скромное «Из Гейне». Такова была мода,- Козьма Прутков ‘не отставал от нее, но, как человек правдивый, выражался более точно — «Будто бы из Гейне».

Вернемся к пародии.

Лучше других понял ее значение Николай Остолопов. В своем «Словаре древней и новой поэзии», вышедшем еще в 1821 году, он пояснил, что пародия «выставляет па позор

подверженное осмеянию; иногда выказывает ложные красоты какого-либо сочинения; а иногда служит одному только увеселению читателя, ибо случается, что пародируемое сочинение не имеет таких недостатков, кои бы заслуживали малейшее порицание».

На самого Козьму Пруткова стали писать пародии, и это было верным признаком его славы. Вспомним Пушкина, который восхищался тем, что в Англии «всякое сочинение, ознаменованное успехом, попадает под пародию».

А как же быть в последнем случае? Сочинения Пруткова недостатков не имели, как ие имело их большинство избранных им примеров для подражания. Но у каждого большого

поэта был свой слог, излюбленные им слова, свой взгляд на вещи. Это нравилось читателю. Это подметил Прутков, «совместивший» в себе многих поэтов. Но у Пруткова было и еще одно качество, которым он отличался от всех прочих. Уменье довести все до абсурда, а потом одним махом поставить все на свои места, призвав на помощь житейский здравый смысл.

Здравый смысл — это главное, чем привлекает к себе читателей Козьма Прутков. Некоторые считают, что он часто ломится в открытые двери, но истина, даже известная всем, нисколько не проигрывает от частого ее повторения…

Возьмем для примера «Осаду Памбы» Козьмы Пруткова. Чем навеяно это стихотворение?

Известно, что на рубеже XVIII и XIX веков Иоганн Готфрид Гердер перевел на немецкий и обработал старинные народные эпические песни испанцев. Его «Романсы о Сиде» имели громадный успех. Ими вдохновлялись поэты во многих странах, а в России им писали подражания Карамзин, Жуковский, Пушкин, Катенин…

Всем известно увлечение испанской поэзией и Козьмы Пруткова.

Некоторые современные литературоведы находят в «Осаде Памбы» реминисценции из «Романсов о Сиде» в переводе П. Л. Катенина (Бухштаб), другие считают, что он «высмеивает» переводы В. А. Жуковского (Суки-асова, Берков), а нам кажется, что Прутков был знаком и с немецкими, и с русскими переводами. Пропустив их через неповторимое прутковское «я», он создал нечто особенное, всеобъемлющее, о чем говорит и подзаголовок стихотворения «Романсеро, с испанского», в котором воплощена идея отобразить дух романса вообще (роман-серо — собрание романсов).

Федор Михайлович Достоевский считал «Осаду Памбы» совершенно оригинальным подражанием. Он по памяти воспроизвел его в «Селе Степанчикове и его обитателях».

Но опять скажем: никто не обнимет необъятного, никто не охватит всего творчества Пруткова и тем более в кратком очерке.

1854 год кончился, и Козьма Прутков замолк.

Сперва это объяснялось тревожным временем. Разразившаяся Крымская война отвлекла от Козьмы Пруткова его друзей, А. К. Толстого и братьев Жемчужниковых, без которых как-то не писалось…

Целых шесть лет читатель не видел в журналах ни единой его строчки. Но помнил Козьму Пруткова.

И он помнил читателя. Но служебные дела занимали его целиком. В царствование Александра II повеяло запахом реформ. Козьма Прутков не мог уловить строгих начальственных нот, почва под ним всколебалась, и он стал роптать. У людей появилось собственное мнение, не удостоенное доверия начальства. Когда неизбежность реформ стала несомненной, Прутков, «враг всех так называемых вопросов», предложил «Проект: о введении единомыслия в России». Он считал, что материалом для собственного мнения может быть только мнение начальства, а для этого предлагал «учреждение такого официального повременного издания, которое давало бы руководи-тельные взгляды па каждый предмет». Редактором такого органа мог быть только сам Прутков. Однако начальство сочло его усердие медвежьей услугой и забраковало этот выдающийся документ.

Объяснив свою неудачу завистью и происками, Прут ков впал в отчаяние и в этом состоянии написал мистерию «Сродство мировых сил», где в образе Поэта вывел самого себя. К этому же времени относится гениальное: «Все стою на камне, — дай-ка брошусь в море…»

Страхи его оказались напрасными. Кризис прошел, Козьма Прутков ожил, возвратился к прежнему самодовольству и стал ожидать значительного повышения по службе.

Разгуливая как-то по Васильевскому острову, Козьма Петрович обратил внимание на вывеску склада, находившегося в Волховском переулке и принадлежавшего какому-то немцу. «Daunen und Federn» — «.Пух и перья» — значилось на ней. Название это так понравилось ему, что Козьма Прутков взял его для нового цикла своих произведений, который вскорости стал печататься в отделе «Свисток» журнала «Современник».

Добролюбов предпослал ему в марте 1860 года самое горячее и сочувственное напутствие. В журнале за прошедшие годы произошли кое-какие изменения. Решающее слово теперь имели разночинцы. Добролюбов и Чернышевский выступали против «чистого искусства», которое было дорого Козьме Пруткову. Они требовали от художника злобы дня, «живого отношения к современности».

Добролюбов в течение 1860 года неоднократно высказывался по поводу творчества К. П. Пруткова:

«Художественный индеферентизм к общественной жизни и нравственным вопросам, в котором так счастливо прежде покоились г. г. Фет и Майков (до своих патриотических творений) и другие, — теперь уже не удается новым людям, вступающим на стихотворное поприще. Кто и хотел бы сохранить прежнее бесстрастие к жизни, и тот не решается, видя, что чистая художественность привлекает общее внимание только в творениях Кузьмы Пруткова».

Но такая поддержка нисколько не радовала Козьму Петровича. Он чувствовал себя устаревшим и лишним.

Козьма Прутков стал чаще печататься и в других журналах. Новая серия «Плодов раздумья» была опубликована уже в «Искре». В этих афоризмах он блеснул глубокими рассуждениями о службе, чиновниках, генералах. С возрастом к нему пришла еще большая мудрость, о чем говорит хотя бы такое высказывание:

«Если хочешь быть покоен, не принимай горя и не приятностей на свой счет, но всегда относи их на казенный».

Однако вследствие всяких огорчений, а также «органических причин» Козьма Прутков скончался 13 января 1863 года в два и три четверти часа пополудни. Обстоятельства, предшествовавшие скорбному событию, и само оно описаны в стихотворении покойного «Предсмертное» и некрологе, опубликованном в «Современнике».

В «завещании» Козьмы Пруткова можно было прочесть:

«Я… в особенности дорожил отзывами о моих сочинениях приятелей моих: гр. А. К. Толстого и двоюродных его братьев Алексея, Александра и Владимира Жемчужниковых. Под их непосредственным влиянием и руководством развился, возмужал, окреп и усовершенствовался тот громадный литературный талант мой, который прославил имя Пруткова и поразил мир своею необыкновенною разнообразностью…

Благодарность и строгая справедливость всегда свойственны характеру человека великого и благородного, а потому смело скажу, что эти чувства внушили мне мысль обязать моим духовным завещанием вышепоименованных лиц издать полное собрание моих сочинений, на собственный их счет, и тем навсегда связать их малоизвестные имена с громким и известным именем К. Пруткова».

Создатели замечательного образа директора Пробирной Палатки и поэта называли себя по-разному: приятели, друзья, клевреты, опекуны, приближенные советники, представители, участники Козьмы Пруткова.

Иногда они присваивали себе пышные титулы: «Лица, создавшие и разработавшие литературную личность Козьмы Пруткова».

Но все это было уже потом, когда Козьма Петрович Прутков скончался, а слава его не умерла с ним, и появилось множество претендентов на это громкое литературное имя.

А сперва вся затея была всего лишь семейной шуткой, продолжением молодого озорства, перенесенного на страницы литературного журнала, и даже само имя Козьмы Пруткова родилось не сразу…

Шутили Алексей Константинович Толстой и его двою родные братья Алексей, Владимир и Александр Жемчуж-никовы. Они были молодые, красивые, богатые, образованные и остроумные. Если они и писали стихи, то только для себя и своих знакомых. Если пьесы, то только для домашней сцены.

Алексей Константинович Толстой (1817 — 1875) еще не был тем замечательным поэтом, каким его знали позже. Он еще только начинал писать свои лирические стихи, которые почти все и но многу раз будут положены на музыку, и едва ли не половина — Римским-Корсаковым и Чайковским. Он еще не написал своих сатир, которые в списках будут ходить по всей России. Он еще только начал работать над историческим романом «Князь Серебряный», ставшим любимым чтением подростков. Еще не созрел у него замысел драматической трилогии, которая и в наше время неизменно привлекает зрителей больше, чем их могут вместить театральные залы. Постановка «Царя Федора Иоанновича» стала началом Художественного театра…

Алексей Михайлович Жемчужников (1821 — 1908) тоже стал известным поэтом и даже академиком, но таланта был скромного и основательно забылся. Впрочем, и его лучшие стихи положены на музыку. Хочется привести слова песни, известные многим, не помнящим, однако, кто их сочинил:

Сквозь вечерний туман мне, под небом стемневшим, Слышен крик журавлей все ясней и ясней…

Александр Михайлович Жемчужников (1826 — 1896) в молодости был порядочным озорником, но именно ему выпала честь написать первую басню, полояшвшую начало поэтическому творчеству Козьмы Пруткова. Потом он стал крупным чиновником, но не утратил веселого нрава.

И наконец, Владимир Михайлович Жемчужников (1830 — 1884), самый юный из всех «опекунов» Пруткова, стал организатором и редактором публикаций вымышленного поэта. Это он подготовил «Полное собрание сочинений» директора Пробирной Палатки, да и сама эта должность, а следовательно, львиная часть биографии поэта-сановника придумана им.

Как-то жаль раскладывать Козьму Пруткова на составные части. Пользуясь сохранившимся архивом Алексея Жемчужникова, где на стихах Козьмы Пруткова есть пометки об их принадлежности, нетрудно было разнести творчество этого поэта по отдельным авторам. Сложнее определить, кто написал вещи, не имеющие пометок, а в иных случаях и невозможно, потому что создавались они чаще всего сообща.

Своим талантом Козьма Прутков обязан прежде всего Алексею Константиновичу Толстому. Известно, что им написаны «Юнкер Шмидт», «Мой портрет», «Эпиграмма № I», «Память прошлого», что другие стихи Пруткова писались им вместе с Алексеем Жемчужниковым. Рифмы Толстого безупречны, поэзии в них — бездна, остроумия — тоже. Существуют серьезные подозрения, что и афоризмы задуманы и в основном написаны им же.

Именно талант Толстого придал такую весомость имени Козьмы Пруткова. Не так ли бывало и с некоторыми поэтами — несколько действительно талантливых и нашумевших вещей тянут за собой собрание сочинений, в котором заодно снисходительно помещается все остальное, посредственное и серое? Правда, у Козьмы Пруткова серого очень мало — камертон изобличал фальшь очень быстро, да и сам образ неусыпно стерег свою цельность.

Козьму Пруткова часто называли «гениальным» по «тупости». Сравнительно недавно В. Сквозников усомнился в этом штампованном определении сущности смешного в прутковском творчестве. В частности, анализируя стихотворение «Юнкер Шмидт», ои привел выражение Б. Бухштаба «бесконечная ограниченность», назвав его не без иронии «изысканным» и тем самым показав несовместимость этих слов. В.. Сквозникова подкупает это стихотворение «своей трогательностью, полной незащищенностью от обличений со стороны критики, от насмешек». И ему даже видится не надменный петербургский чиновник с изжелта-коричневым лицом, каким стал впоследствии Козьма Прутков, а уездный фельдшер или почтальон, умирающий от скуки, уныло мечтающий о неведомой красивой жизни, тайно пописывающий стишки. У стихотворения превосходная рифма («лето» — «пистолета»), мастерская чеканка ритма, а вот перенос ударения ради сохранения метра (честное) и должно быть смешным обличением провинциального рифмоплета-любителя. Но В. Сквозников замечает и другое — добрую интонацию: «Если человеку, утратившему вкус к жизни, находящемуся в состоянии подавленности, скажут: «Юнкер Шмидт, честное слово, лето возвратится!» — то это будет шуткой, но ведь ободряющей шуткой!»

Если вспомнить, что стихотворение было написано в 1851 году, когда Алексей Толстой влюбился в Софью Андреевну Миллер, страдал от неясности ее ответного чувства и упреков своей матери, недовольной связью сына с чужой женой, то остается сделать всего один шаг — к состоянию Алексея Константиновича, который писал тогда стихотворения, полные боли и любви. Но он мог и взбодрить себя иронией. В стихотворении о юнкере Шмидте, иронизируя над собой, Толстой прикоснулся к большому чувству. Не потому ли это стихотворение так выделяется во всем наследии Пруткова? Оно действительно трогает. Ощущение чего-то большого, глубинного остается даже в пустячке…

«Начало» Козьмы Пруткова восходит еще к 1837 году, когда Алексей Толстой в письмах к своему приятелЕО Николаю Адлербергу сочинял пародии на модные водевили, на «фельдмаршала Бенедиктова»: «Кто же, кто же виноват, что у нашей господыни груди спелые, как дыни?», куплеты вполне в духе Пруткова, с прутковскими заглавиями и подзаголовками…

Но подлинное рождение образа связано с многочисленными Жемчужниковыми. Их мать (родная сестра матери Толстого) рано умерла, они воспитывались в различных закрытых учебных заведениях. Известны их веселый нрав и похождения в более зрелые лета, мемуарная литература полна легенд об этом. Но нигде еще не приводились воспоминания Н. А. Крылова, отца замечательного кораблестроителя А. Н. Крылова1.

В Первом кадетском корпусе, где он учился вместе с Жемчужниковыми, мальчиков наказывали и даже секли. Но и в суровой обстановке николаевской эпохи юные Жемчужниковы не теряли чувства юмора. Друг друга кадеты звали только по фамилии. Однофамильцы получали порядковые номера, братья различались по цвету волос.

«Так и братьев Жемчужниковых звали одного — «рыженький», а другого — «серенький», — писал Н. А. Крылов. — И вот этот «серенький» в 12 — 14 лет от роду так дурачил и околпачивал все корпусное начальство, что невольно остался у меня в памяти. Впоследствии он, кажется, составлял сборный псевдоним: «Кузьма Прутков», который состоял из А. К. Толстого и двоих братьев Жемчужниковых.

Первая шалость «серенького» была еще в 1-м приготовительном классе, в котором сидело 40 человек мелюзги от 10 до 12 лет. Ждали нового учителя естественной истории. Входит «серенький» и громогласно объявляет, что он сейчас видел нового учителя: гусар, высокий, стройный, красавец, усищи до плеч, шпоры золотые и сабля отточена. Под этим впечатлением все приосанились, чтобы встретить бравого гусара, и вдруг инспектор вводит штафирку с впалой грудью, маленького, тщедушного и на кривых ногах. Неудержимый хохот всего класса озадачил инспектора Кушакевича и нового учителя. Кадеты долго не могли успокоиться, часто раздавались фырканья, которые заражали весь класс…»

Можно было бы привести и другие примеры остроумия юных Жемчужниковых, но именно эта мистификация, кажется, лучше всего передает прутковский дух, комический эффект столкновения прекрасного мифа с жалкой Действительностью, врожденное чувство смешного у создателей веселого образа.

Когда Жемчужниковы подросли, они чаще стали встречаться со своим старшим двоюродным братом А. К. Толстым, который читал им свои, тогда еще неопубликованные, стихи. Все они посвящали вообще много времени поэзии, увлекались чтением Пушкина, Гомера в переводах Гнедича. Декламировали стихи Бенедиктова, Щербины… Дурачась, молодые люди сочиняли шутливые подражания известным поэтам. По образцу печатавшихся в газетах изречений великих людей придумывали свои, произнося банальности с напыщенным видом. Афоризмы обычно содержат претензии их авторов на открытие непреложных истин. Молодые люди удачпо подметили относительность таких «истин», поскольку всегда находился афоризм, утверждавший нечто совершенно обратное…

Вот так в конце сороковых годов собрался кружок, которому предстояло создать Козьму Пруткова.

Многие из тех, кто писал о Козьме Пруткове, отмечали, что он родился па свет не вдруг, что в него вошли стихи и пародии, написанные задолго до того, как появилась идея создать образ самонадеянного, а потом и чиновного стихотворца. Но на этот счет ни письма, ни «разъяснения» Жемчужниковых не проливают света. Когда пришло время открыть «тайну» Пруткова, они уже не помнили подробностей, путали даты, потому что помнить их не было нужды на протяжении десятилетий.

«Революция на пороге России. Но, клянусь, опа не проникнет в Россию, пока во мне сохранится дыхание жизни»,- сказал Николай I, подавив мятеж 14 декабря 1825 года.

Был усилен надзор за «направлением умов», газетам запрещалось судить «о политических видах его величества», политические новости разрешалось сообщать только путем перепечатки их из официальных органов. И том не менее журналистика в России набирала силу. За казенным фасадом империи и стеснением внешним царствовала свобода внутренняя, духовная, что отмечал и Герцен.

Министр народного просвещения С. С. Уваров на два десятилетия запретил открытие новых периодических изданий. Потому-то Некрасов и Панаев не создали собственного журнала, а приобрели в 1846 году право на издание «Современника», основанного Пушкиным.

Пушкин был блестящим полемистом. Он любил острое слово. Он учил в споре стилизовать, пародировать слог литературного противника. Как-то он заметил: «Сей род шуток требует редкой гибкости слога; хороший пародист обладает всеми слогами».

Еще при Пушкине витийствовал в своей «Библиотеке для чтения» Осип Сенковский. Под псевдонимом «Барон Брамбеус» он устраивал гонения на ту словесность, которую родила Французская революция. Уже Барона Брамбеуса тогдашняя читающая публика была склонна воспринимать как живого, реально существующего литератора. За полтора-два десятилетия до дебюта Козьмы Пруткова в русском литературном обиходе достаточно сильно проявилась тенденция к мифологизации псевдонима.

Тогда Надеждин публиковал в «Вестнике Европы» свои злопыхательские фельетоны, надев маску «экс-студента» Никодима Аристарховича Надоумко, который будто бы жил в Москве, в переулке на Патриарших прудах, в бедной каморке на третьем этаже. Юмор, латинские фразы, исторические ссылки — все входило в образ, как и мнимые собеседники Надоумко — поэты-романтики Тленский и Флюгеровский, отставной университетский корректор Пахом Силыч и другие.

Надеждин критиковал романтизм как «чадо безверия и революции», по на смену уже шла «натуральная школа. «Подражания» Козьмы Пруткова романтической поэзии были навеяны настроениями второй половины сороковых годов, когда вещание с ходуль уже казалось фальшью.

О времени, предшествовавшем появлению Козьмы Пруткова, Тургенев вспоминал: «…Явилась целая фаланга людей, бесспорно дарови-

Тых, но на даровитости которых лежал общий отпечаток риторики, внешности, соответствующей той великой, но чисто внешней силе, которой они служили отголоском. Люди эти явились и в поэзии, и в живописи, и в журналистике, даже на театральной сцене… Что было шума и грома!»

Он называет имена этой «ложно-величавой школы» — Марлинского, Кукольника, Загоскина, Бенедиктова, Брюллова, Каратыгина…