Не даром помнит вся Россия. Часть 2. (*Общие критические статьи)

Упрекавшие Кутузова в бездеятельности и пассивности не подозревали, какой огромный темперамент скрыт, спрятан у него под маской благодушия и спокойствия. Натуре его с младых ногтей свойственны были необыкновенный артистизм, театральность — с притворствами, игрой, лукавством. Это не бытовая хитрость, которая принимает вид ума, а рядом с умом оказывается сама глупа; такая хитрость — ум для глупых. Нет, это род мудрости, аналог которой, если брать примеры из отечественной истории, можно найти разве что в характере Ивана Андреевича Крылова,

не случайно обращавшегося в своих баснях к образу Кутузова «Дедушка Крылов» и «дедушка Кутузов» обнаруживают глубокое внутреннее родство в их особенном, народном уме, медленном упорстве, скрытой силе…

«Старый лис Севера»,-сказал о Кутузове Наполеон.

«Умен, умен, его и сам Рибас не обманет»,- тридцатью двумя годами рань ше в своей излюбленной «припечатывающей» манере отозвался о нем Суворов. Наполеон хорошо помнил, как обманул его Кутузов в 1805 году, сперва у Кремса, а затем у Шенграбеиа, хотя и не сделал из этого должных выводов.

Стратегия Кутузова, как показывает опыт войны 1805 года,

кампании против турок в 1811-1812 годах,, наконец, Отечественной войны, очевидно, заключалась, помимо прочего, в том, что он не рассматривал генеральное сражение в качестве главного или единственного условия в достижении конечного успеха. В отличие, скажем, от Наполеона, для которого именно решающий бой автоматически предоставлял возможность диктовать условия победоносного мира. Нет, тысячи других, даже на поверхностный взгляд посторонних причин брались Кутузовым в расчет. Известна фраза, которую он сказал, отправляясь в августе 1812 года в действующую армию, в ответ на неосторожный вопрос племянника: «Неужели, дядюшка, вы думаете разбить Наполеона?» — «Разбить? Нет…-произнес тогда Михаил Илларионович.- Но обмануть — да, рассчитываю!» Если девизом Наполеона было: «Ввяжемся, а там посмотрим», то Кутузов мог бы противопоставить ему иной: «Выпутаемся, а там посмотрим». Именно то, чего не мог предусмотреть его грозный противник, предвидел Кутузов, когда сказал на совете в Филях: «Москва, как губка, всосет в себя французов…»

Его упрекали в нерешительности и пассивности австрийские генералы в 1805 году в Браунау, граф Ланжерон в 1 Si 11 году под Рущуком и Слободзеей, Беннигсен, Вильсон, Армфельд, сам Александр I — в 1812-м. Врагов он нажил столько, что их, верно, достало бы и на десятерых. Лень, сибаритство, обжорство, женолюбие, сонливость, будто бы безразличие и покорность судьбе — в чем только не обвиняли Кутузова! Но посреди всего этого, словно кры-ловский Слон в окружении своры мосек, он спокойно шел вперед. Не объясняясь и не оправдываясь, Кутузов выполнял свою нелегкую миссию.

Иногда, из сегодняшнего «далека», даже кажется, что в течение ряда лет он как бы «тренировал», отрабатывал будущую кампанию против наполеоновского нашествия. Когда в 1805 году Александр I, поддерживаемый своими чрезмерно пылкими — «молодыми друзьями» и императором австрийским Францем, самонадеянно торопился развязать генеральное сражение, Кутузов предложил свой план. «Дайте мне отвести войска к границам России,- сказал он,- и там, в полях Галиции, я погребу кости французов». Разве это не напоминает «черновик» будущих действий в 1812 году? Кутузова, как известно, не послушались, и произошла злосчастная Аустерлицкая битва.

Или кампания против турок в 1811-1812 годах. Опрокинув под Рущуком армию великого визиря Ахмеда-паши, Кутузов, ко всеобщему недоумению, приказал войскам не преследовать противника, а воротиться на левый берег Дуная. Позднее он объяснит, что мало проку разбить турок, которые уйдут за Балканы, а весною явятся снова, как это не раз бывало прежде. Ведь России жизненно необходимо было заставить беспокойного южного соседа пойти на мировую: Наполеон стоял у западных рубежей. Рождается знаменитый план: приторным отступлением выманить Ахмеда-пашу на левую сторону, Окружить и уничтожить. Чем не репетиция истребления малой кровью великой армии»? Как и французы в 1812 году, турки съедают собст-МННЫх лошадей, гибнут в окружении от голода и болезней и, наконец, сдаются.

Однако одна, главная черта отделяет войну 1812 года от всех Предыдущих: ее народный характер.

Кутузов с его мудростью и широтой взгляда до конца понял это. Именно о священном праве народа защищаться против захватчиков любыми средствами говорил он присланному Наполеоном Лористону, который сетовал, что война-де ведется «не по правилам». По отношению к супостатам, посягнувшим на само существование России как государства, у Кутузова, кстати, очень чувствительного и даже чуть сентиментального по натуре, не могло быть жалости. Когда, окруженные вооружившимся народом и партизанами, терпя жестокие лишения от лютого холода и голода, французы удирали из России, Кутузов писал своей любимой дочери Елизавете Михайловне Хитрово:

«Вот Бонапарт,- этот гордый завоеватель, этот модный Ахиллес, бич рода человеческого, или, скорее, бич божий,- бежит передо мной более трехсот верст, как дитя, преследуемое школьным учителем… Говорят, что солдаты, офицеры, даже генералы едят лошадиную падаль. Некоторые мои генералы уверяли, что они видели двух несчастных, жаривших на огоньке части тела своего третьего товарища. При таких зрелищах человек, отбросив в сторону и генеральство, и государственное свое сановничество, поневоле содрогнется. Неужели это мое несчастное назначение, чтобы заставить визиря питаться лошадиным мясом, а Наполеона еще более гадкими веществами? Я часто плакал из-за турок, но, признаюсь, из-за французов не проливал ни одной слезы».

И, идя наперекор сложившейся легенде о Наполеоне, которой суждено будет надолго владеть умами людей («угас великий человек»), Кутузов задается простым вопросом в письме к своей жене Екатерине Ильинишне: «Да был ли он подлинно велик?»

Сама Россия вещала устами Кутузова и действовала его именем. И вот, исполнив свой долг, он вдруг слабеет и после легкой простуды угасает в чужой Силезии. Кутузов уже все сделал: Россия спасена. История как бы «отозвала» его со сцены — роль сыграна.

«Слава Кутузова неразрывно соединена со славою России, с памятью о величайшем событии новейшей историй,- сказал Пушкин.- Его титло: спаситель России; его памятник: скала святой Елены! Имя его не только священно для нас, но не должны ли мы еще радоваться, мы, русские, что оно звучит русским звуком?.. Один Кутузов мог предложить Бородинское сражение; один Кутузов мог отдать Москву неприятелю, один Кутузов мог оставаться в этом мудром деятельном бездействии, усыпляя Наполеона на пожарище Москвы и выжидая минуты роковой: ибо Кутузов один облечен был в народную доверенность, которую так чудно он оправдал!»

Память о войне двенадцатого года жила, формировала общественное мнение, рождала события и книги, отозвалась дальним эхом в исторический день 14 декабря 1825 года на Сенатской площади и воплотилась в строки «Войны и мира».

«В половине 1812 года грянул гром,- отмечал обозреватель п журнале «Сын Отечества» за 1815 год,—и литература наша сначала остановилась совершенно, а потом обратилась к одной цели — споспешествованию Отечественной войне. В продолжение второй половины 1812 года и первой 1813 года не только не вышло в свет, но и не написано ни одной страницы, которая не имела бы предметом тогдашних происшествий».

Не только взрослые — дети жадно следили за событиями. Как вспоминал декабрист И. И. Пущин, «жизнь наша лицейская сливается с политической эпохой народной жизни русской: приготовлялась гроза 1812 года. Эти события сильно отразились на нашем детстве… мы провожали все гвардейские полки, потому что они проходили мимо самого Лицея, мы всегда бывали тут при их появлении, выходили даже во время классов, напутствовали воинов сердечной молитвой, обнимались с родными и знакомыми. Усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестами. Не одна слеза была тут пролита… Когда начались военные действия, всякое воскресенье кто-нибудь из родных привозил реляции. Читались наперерыв русские и иностранные журналы при неумолкаемых толках и прениях, всему живо сочувствовалось у нас…» В толпе лицеистов стоял и юный Пушкин,-

Завидуя тому, кто умирать Шел мимо нас…

Закономерным было патриотическое одушевление всех писателей того времени. Сорокашестилетний Карамзин, благословив на войну поэта В. Жуковского и историка К. Калайдовича, сказал последнему: «Если бы я имел взрослого сына, в это время ничего бы не мог пожелать ему лучшего». Когда французские войска приблизились к Москве, он покинул ее одним из последних. Уничтожая вторгнувшегося неприятеля, русские, по его словам, исполнили «закон государственный, который не принадлежит религии, но также дан богом: закон естественной обороны, необходимый для существования всех земных тварей и гражданских обществ».

Разбуженный громом Отечественной войны, к патриотической лирике обращается В. Жуковский. «Тишайший» русский поэт становится.- «потому что в это время всякому должно быть военным» — поручиком московского ополчения, пишет красноречивые приказы за адъютанта Кутузова генерала И. Н. Скобелева (деда знаменитого полководца), наконец, создает главный свой памятник патриотического воодушевления — «Певец во стане русских воинов», где звенящими похвалами осыпаны русские герои:

Друзья, прощанью кубок сей!

И смело в бой кровавый

Под вихорь стрел, на ряд мечей,

За смертью иль за славой…

Популярность этого произведения была огромна. «Часто в обществе читаем и разбираем «Певца во стане», новейшее произведение г. Жуковского,- говорит в «Походных записках русского офицера» И. Лажечников.- Почти все наши выучили пьесу наизусть… Какая поэзия! Какой неизъяснимый дар увлекать за собой души воинов!»

Если уж совершенно далекий от ратных дел Жуковский надел военный мундир, то что говорить о Денисе Давыдове, проведшем большую часть жизни в армии — он выдвинулся уже в финляндском походе и в турецкую войну, а впоследствии принимал участие в персидском и польском походах. «Жизни баловень счастливый, два венка ты заслужил…» — писал, обращаясь к нему, Н. Языков. Один венок — как партизан, увековечивший свое имя наравне с крупнейшими полководцами славной кампании; другой — как автор живых и кипучих «гусарских стихов», проникнутых пафосом национального самосознания и патриотизма («За тебя на черта рад, наша матушка Россия!..»). И все же существует еще «третий венок» Дениса Давыдова — его «Военные записки».

Написанные, по словам Пушкина, «неподражаемым слогом», «Записки» Д. Давыдова поднимают огромный пласт жизни русского общества, русской армии и дают серию блестящих очерков, в которых раскрывается подвиг русского народа в борьбе с наполеоновским нашествием. Впрочем, лучшие «Записки» Д. Давыдова были лишь одними из многих. Гигантская мемуарная литература в России (и за рубежом) посвящена этому феномену в отечественной истории.

В наши дни документ обрел особое значение, порою оттесняя «художественное», «вымысел» на второй план. Но в откликах на войну 1812 года литература и документ как бы смыкаются. Что такое, скажем, стихотворение К. Батюшкова «Переход через Рейн» — поэтический вымысел, вольность? Нет, отлитые в стихотворные строки воспоминания незабываемых дней. А дальше, с определенной уже временной дистанции, осмысление происходившего, к которому обращались и первые поэты России, и их ученики и продолжатели: Пушкин. Лермонтов, Крылов, Тютчев, Полонский, Хомяков, Никитин.

Из многих художественных произведений и воспоминаний в эту книгу были отобраны стихи и мемуарные фрагменты (Ф. Н. Глинки, С. Н. Глинки и др.), которые складываются в единое мозаичное панно, передающее общую картину двенадцатого года. Словно оттаяли звуки давно замерзшей битвы (как это было описано в знаменитом эпизоде у Рабле) и заговорили живые голоса. Они учат нас восхищаться славным прошлым России, любить свою Отчизну и беречь ее.