Французский роман Анжелика Анн и Серж Голон (*Общие критические статьи)

Хотя сам Людовик «скромно» говорил о себе: «Выше мира, но ниже бога!» — его окружение могло усомниться в справедливости данного признания. Придворные, удостоенные чести присутствовать на богослужении в дворцовой капелле, поворачивались спиной к алтарю, чтобы не оказаться стоящими спиной к королю. Бог мог милостиво простить невежливость, но король — никогда!

Короля-кормильца дворяне возносили на пьедестал божества именно для того, чтобы пресмыкавшиеся перед ним представители знати выглядели в своих собственные глазах не

лакеями, а как бы жрецами.

Культ короля тем самым стал необходимостью.

Всевластие Людовика XIV определялось тем, что в закатный час феодализма дворянство уже не могло обойтись без монарха-благодетеля, подобно тому как нарождавшаяся буржуазная Франции в рассветный свой час еще не могла обойтись без государя, воплощавшего в себе вековую борьбу за жизненно важное для нее единство страны, за уничтожение сепаратизма.

Людовик XIV назвал себя «рабом славы». Фиговый листок этих слов едва скрывает ту истину, что обоготворяемый придворными государь в своей политике войн и расточительства оставался послушным слугой

дворянства. И хотя он с помощью Кольбера и пытался дать толчок французской промышленности, и хотя его «торговые войны» и были нужны французским купцам, однако все дальнейшее развитие Франции как промышленной, морской и колониальной державы неизбежно вступало во все более очевидное и непримиримое противоречие с алчными и разорительными для страны притязаниями дворянства. (Дворяне широко участвовали в развитии Франции. Вспомним губернатора Новой Франции графа де Фронтенака, полководца принца Конде, писателей герцогов Ларошфуко и Сен-Симона, и, уже в XX веке — великого физика герцога Луи де Бройля, одного из основателей квантовой теории, удостоенного Нобелевской премии за свои открытия. Тем не менее, автор статьи прав в том, что консервативная структура государства, включающая льготы для дворян и налоговое бремя для третьего сословия, в конце XVIII века вызвали кровавую революцию. Но в описываемый период до этого было далеко. — Прим. ред.)

В конечном счете Король-Солнце оставил своему преемнику бремя внешнеполитических осложнений, пустую казну, нищую деревню и нараставшее недовольство буржуазии. (Распространенная в советские времена версия, давно оспоренная многими исследователями. Действительно, годы регентства начались с экономического кризиса, а недавно завершившаяся война за испанское наследство была для Франции скорее неудачной. Однако буквально через несколько лет Франция восстановила свой экономический потенциал — значит, оставалась крепкая основа, и страна была отлично защищена от нападений, ведь ни одна вражеская армия не переступала границ Франции вплоть до революционных событий. — Прим. ред.)

Поистине широкое и благодарное поле фактов, явлений, судеб, образов, ждущее художника-бытописателя!..

К сожалению, Людовику XIV не слишком повезло в романе (речь идет только о первом романе серии «Анжелика». — Прим. ред.). Он показан читателям в сцене аудиенции, данной Анжелике, которая пытается спасти своего мужа. Преодолевая чувство неполноценности, которое быстро сменяется раздражением, переходящим в гнев, молодой король проговаривается Анжелике, что ему в качестве подданных всего нужнее «злобные, но укрощенные и закованные в цепи животные».

Тысячеустая и неустанная лесть, победа над врагами внутри страны, полная мера достигнутого единовластия — все это, как известно, предрасполагало короля к чрезмерной переоценке собственной особы, к безграничной вере в свои способности и проницательность и, безусловно, исключало какое бы то ни было чувство неполноценности (в романе ведь речь идет о том времени, когда Людовик еще не правил самостоятельно, поэтому это утверждение спорно, автор статьи слишком обобщает факты. — Прим. ред.). Более того, историки, тщательно изучавшие деятельность Людовика XIV, утверждают, что его смолоду отличали сдержанность, самообладание и скрытность (это не доказательство отсутствия робости и неполноценности. — Прим. ред.).

Торжество классического французского абсолютизма неразрывно связано с Людовиком XIV, время которого недаром часто называют «веком Людовика XIV». Однако в романе средоточением власти изображается вовсе не Людовик XIV. (Естественно, ведь фактическим главой государства был тогда Мазарини. — Прим. ред.)

Было время, когда французы считали олицетворением государственной власти первого министра его величества. С легкой руки Дюма родилась сюжетная традиция, требующая заговоров и злодеяний, в центре которых стояла бы скрытая за кулисами фигура могущественного министра, оттесняющая на задний план короля и управляющая своими вездесущими и расторопными клевретами.

Но если старинный театр никак не обходился без таких персонажей, как первый любовник и старый резонер, то исторический роман мог бы без всякого ущерба обойтись без «злодея-министра».

Тем не менее один из персонажей романа, д’Андижос, вернувшись из Парижа, доверительно сообщает друзьям: «Мессир Фуке — вот кто сейчас истинный король! …принцы благоговеют перед ним». В соответствии с этой фразой роман рисует всю Францию опутанной сетями Фуке еще до смерти Мазарини. Его шпионы, его наемные убийцы повсюду, и даже брат короля входит в их число. Со шпагой в руке он гоняется за злосчастной Анжеликой по залам и переходам мрачного Лувра. Осью сюжета становится драматический конфликт между беззащитной Анжеликой и неотступно преследующим ее всемогущим Фуке, который подозревает, что она проникла в его тайну.

Судя по тому, что следующий, 1652 год застает Анжелику воспитанницей монастыря урсулинок в Пуатье, ее проникновение в тайну Конде и Фуке относится к 1651 году. Но в 1651 году Фуке был новоиспеченным прокурором, только что выбившимся из числа стряпчих парижского парламента. Лишь в 1653 году он назначается одним из суперинтендантов финансов и только с 1659 года становится единоличным распорядителем королевского казначейства. Уже в октябре того же 1659 года в портфеле Мазарини лежит докладная записка Кольбера, уличающая Фуке в неслыханном расхищении государственных средств. За несколько дней до своего ареста, последовавшего 5 октября 1661 года, Фуке имел неосторожность принимать молодого короля в своей роскошной загородной резиденции в Во, где для размещения примыкавшего ко дворцу Фуке парка было снесено три деревни. Жизнь Фуке, осужденного на пожизненное заключение, оборвалось в темнице в 1680 году.

Таковы факты, рисующие историю Фуке. Подлинный Фуке был ловким дельцом и беззастенчивым казнокрадом, но отнюдь не тем тайным властителем страны, который на страницах романа предстает скрытым от взоров, но всевидящим деспотом, наделенным безграничной властью.

Еще невероятнее превращение принцев королевской крови Конде и Филиппа Орлеанского в раболепных клевретов того же Фуке, и дело здесь не в одних только хронологических несообразностях.

Мемуары Сен-Симона, мадам де Ментенон и других представителей высшей знати убеждают нас, что родовая аристократия относилась с непревозмогаемым отвращением к так называемым «финансистам», которых еще Ришелье называл «пиявками на теле нации». Для принца Конде и людей его круга Фуке был и оставался хоть и министром, но безродным выскочкой, главарем банды презренных откупщиков, имеющих непозволительную дерзость быть богаче обладателей древних фамильных гербов. Перечеркивать сословное предубеждение — значит не понимать духа чванного века. (Но ведь Фуке не простой банкир, он держит в руках ключ от королевской казны, он влиятельный человек. Чванство аристократии тоже проявлялось весьма избирательно. Те же Тюрен и Конде считали для себя очень почетным, если Кольбер — тоже выходец из буржуазии — самолично отвечал на их письма, хотя это было уже позднее, при полной власти Людовика. — Прим. ред.)

Паразитическим нравам знати и дворянства противостоит в качестве положительного героя граф де Пейрак, супруг Анжелики. Этот потомок древних графов Тулузских и носитель их титула делает свой замок приютом муз. Он сочетает старинные традиции провансальской куртуазной поэзии и широкие научные интересы с эпикурейским духом Возрождения. Превосходный наездник и фехтовальщик, поэт и певец, он подлинный преемник своих предков-трубадуров. Воюя против скотской грубости феодальных нравов, он приобщает своих земляков к искусству и литературе, в своих беседах развивает тему любви в эстетическом и этическом плане.

Пейрак-путешественник побывал в далеких заокеанских землях. Для него жажда знаний столь же характерна, как и влечение к искусству. Владея двенадцатью языками, он хорошо знаком с научной литературой своего времени. Он делает ряд открытий в физике и математике, конструирует новые машины и неустанно экспериментирует в своей лаборатории. Этот более чем странный аристократ олицетворяет собой беспримерное соединение научного новаторства с кипучей предпринимательской деятельностью горнопромышленника и металлурга, добившись именно таким путем богатства. Свободомыслящий ученый, Пейрак издевается над алхимией и схоластикой. Восставая против того, что всякая истина, которая не согласуется с теологией, ошельмовывается и отбрасывается, Пейрак решительно требует раз и навсегда отмежевать сферу науки от сферы религии, порвать ту цепь, которая связывает познание с верой.

Особые причины питают ненависть Пейрака к религиозному фанатизму и деспотизму церкви. Он чувствует себя наследником высокой культуры альбигойского Юга, некогда беспощадно растоптанной крестоносцами Севера, сжегшими и разграбившими города и селения его родного края, уничтожившими тысячи людей. Хромая нога и обезобразивший лицо рубец напоминают ему о том, что в дом его кормилицы-гугенотки ворвались исступленные католики, перебившие ее семью и выбросившие из окна второго этажа младенца, доверенного ее попечению.

Немудрено, что архиепископ Тулузский видит в лице Пейрака врага, возмущается безбожными сборищами в его замке, греховными наставлениями в свободной любви, независимыми взглядами и, научными опытами дерзкого графа — не то алхимика, не то сподвижника сатаны. Наделив Пейрака всеми достоинствами и добродетелями, непомерно раздвинув границы его творческих и познавательных возможностей, создатели романа тем самым превратили своего положительного героя в героя идеального. Если его импонирующее благородство и высокая человечность вызывают доверие, то разносторонность его талантов, перед которой меркнет даже универсализм титанов Возрождения, воспринимается с неизбежным сомнением. (Многогранная деятельность и универсальность познаний была для ученых того времени не таким уж редким явлением. Можно назвать Ньютона, Гука и Лейбница. Да и разве сам Жоффрей не говорил, что ему ближе эпоха Возрождения? Но идеальным героем Жоффрея тоже не назовешь, о чем говорит эпизод с Массно, а также неосторожность в отношениях с королем.- Прим. ред.) Закон сохранения материи находит законченно точное выражение в небрежно брошенной реплике Пейрака. Признавая гениальность Декарта, он критически отзывается о его заслугах физика и несколько свысока журит ученого за вихревую теорию, представляющую отступление от системы Коперника и вместе с тем уступку церкви. Говоря о том, что воздух и пустота — понятия не тождественные и воздух имеет вес, Пейрак повергает в смущение своего собеседника-монаха, но не упоминает при этом о роли Блэза Паскаля в данном открытии. В лаборатории Пейрака — плавильная печь, усовершенствованная им на основе старокитайского образца. На его руднике осуществляется полуфантастический процесс добычи золота, и там же применяется паровая машина, построенная по его собственным чертежам. В данном случае ряд реальных позднейших достижений науки попросту антиципирован и преподнесен Пейраку (который даже ссылается на ученых, живших в более позднее время). (Пейрак действительно ссылается на Йенса Берцелиуса (1779-1848), однако все остальные — Декарт, Коперник, Пико делла Мирандола — жили раньше описанных событий. Купелирование — метод выделения золота или серебра из свинцовых руд, — вполне реален и применялся задолго до XVII столетия. Первая машина, использующая пар для подъема воды из шахт, была запатентована Дэвидом Рамсеем в Англии в 1630 году, проект еще одного подобного устройства принадлежит Эдуарду Сомерсету (1661 год). Причем работал этот насос именно так, как описано в романе. Идея буквально носилась в воздухе, тем более барон де Сансе говорит, что Пейрак сконструировал свою машину после поездки в Англию. Что же касается небрежно брошенного замечания о сохранении материи, подобная мысль звучала бы вполне естественно даже в устах древнегреческого ученого, тем более в устах ученого семнадцатого столетия. Заслуга Лавуазье, жившего столетием позже, состоит как раз в том, что он провел строгий научный эксперимент, переведший это суждение в ранг закона.- Прим. ред.) Архиепископ Тулузский не напрасно брал под сомнение как научные открытия Пейрака, так и происхождение его богатства. И в самом деле, это богатство нельзя объяснить ни добыванием золота из тощих полиметаллических руд Франции, ни перепродажей контрабандного испанского золота (цена которого была значительно ниже французского лишь на исходе давно миновавшего XVI столетия).

Трагический поворот в судьбах Пейрака и Анжелики, мужественная стойкость главной героини в борьбе с обрушившимся на нее несчастьем и разом нагрянувшей нищетой, хождение по мукам в тщетных поисках справедливости, моральное одиночество перед глухой стеной всеобщего равнодушия и страха, унижения, пережитые в чудовищных джунглях придворного общества, и, наконец, рассказ о том, как свершилось королевское правосудие, — все это мастерски написанные страницы.

Образ главной героини, именем которой назван роман, — несомненная удача авторов. Читатель впервые встречает ее девочкой из замка Монтелу, дерзкой, босоногой озорницей, то и дело покидавшей свое родовое гнездо ради беззаботных скитаний и игр под открытым небом. Пылкая фантазерка, воспитанная на мрачных легендах родного Пуату, влюбленная в его природу, эта маленькая дикарка, кумир деревенских мальчишек, постепенно превращается в умную и чуткую, порывистую и своенравную девушку, в рано повзрослевшую дочь полунищего барона, гордо отстаивающую свое человеческое достоинство в спорах с вельможами. И не только занимательность приключений и испытаний, выпавших на долю Анжелики, но и безусловная обаятельность ее образа побуждают читателя следить за всеми перипетиями ее судьбы с сочувственным и напряженным вниманием.

Если все же принять Пейрака со всеми воплощенными в нем замыслами и стремлениями как вполне реальную фигуру, то его неизбежно придется признать опасным противником всех социальных традиций и всех политических начал абсолютизма. Церковь и государство не случайно увидели в тулузском вольнодумце своего смертельного врага. Пейрак на суде сурово обличает представителей дворянской касты, которые «выклянчивают себе пенсию… другие прозябают в нищете». В отличие от них он, желая сохранить свою независимость, пытался, по его словам, разбогатеть, используя те умственные способности, которыми наградила его природа, постарался «извлечь максимум пользы из своих земель». В этой жизненной заповеди бесповоротное осуждение дворянского паразитизма. В ней — совершенно неприемлемый для дворян, воспринимаемый как оскорбление призыв к полезной хозяйственной деятельности. Недаром единственный в романе представитель формирующейся буржуазии, Молин, огорченно говорит: «Дворяне никогда не поймут, что меня в моей деятельности вдохновляет жажда труда». Они «довольствуются одним лишь своим гербом и живут подачками короля». Слова буржуа-гугенота были произнесены в тихой беседе с глазу на глаз. Те же слова о дворянах — нахлебниках короля — в устах Пейрака прозвучали как громогласное обвинение, как неуместное разоблачение того, что стало непреложным законом дворянского бытия.

Хотели того или нет авторы романа, но они описали политический процесс, жертвой которого оказался крамольный граф, покушавшийся на социальные основы феодально-дворянского абсолютизма.

В своем вступительном слове председатель суда канцлер Сегье напоминает судьям, что существует два правосудия: обычное и особое, королевское, защищающее нерушимость церкви и государства. Сущность этого особого правосудия раскрыл Ришелье, разъяснивший, что в делах государственных нет места ни чувству человеческой жалости, ни обременительным поискам доказанности преступления. В делах такого рода догадка и предположение вины — вполне достаточное основание для сурового приговора. И коль скоро установление судебной истины заменялось одной лишь гипотезой вины, а суд исходил из презумпции виновности обвиняемого, олицетворением правосудия в делах чрезвычайных служили уже не медлительные весы Фемиды, а быстрый взмах карающего меча.

Судебный архив сохранил воспоминание о горожанине, простодушно заявившем следователю: «Если бы меня обвинили в краже колоколов Собора Парижской богоматери, я бы счел разумным поскорее скрыться». Естественно, что ни очевидные доказательства невиновности подсудимого Пейрака, ни блестящее красноречие его защитника Дегре не были способны поколебать или хотя бы смягчить заранее предрешенный приговор. Понаторевшие в парламентском крючкотворстве судейские настойчиво уличали подсудимого в презрении, к религии, в утайке источников богатства, нажитого при содействии сатаны — явного соучастника бесовских опытов, в дьявольской гордыне, сношениях с иноземными еретиками, в провансальском сепаратизме и намерении поднять восстание в Лангедоке. Ускоренному правосудию способствует страх божий. Он пронизывает собою обвинение, он дает себя знать в инквизиторских приемах дознания.

Критическая оценка церкви и ее служителей — несомненное достоинство романа. Перед читателем проходят алчный и честолюбивый архиепископ Тулузский, монах-изувер, тупой схоласт Беше, распутные монахи, готовые совратить малолетнюю Анжелику. Гибельная для церкви торговля должностями священников и кафедрами епископов, продаваемыми невежественным и развращенным сеньорам, — эти справедливые обвинения звучат в устах Венсана де Поля, стоявшего во главе Совета совести королевства. Нетерпимым к злу, мудрым, преисполненным доброты и отеческого сострадания — таким запомнился он Анжелике, таким он предстает в романе. Между тем подлинный Венсан де Поль — глава тайного «Общества святых даров» — демагогически бичевал пороки прелатов, с невиданным размахом совершал дела благотворительности и старательно облачал церковь в одеяние показной добродетели. Это было нужно для того, чтобы негодующие порывы верующих бедняков сгорели в удушливом пламени религиозного фанатизма и, сгорев, обратились в безопасный для властей пепел покорной апатии. (Автор возводит в недостатки такие достоинства Венсан де Поля, как благотворительность и обличение пороков служителей церкви. Подобное одностороннее отношение тоже характерно для советского времени. — Прим. ред.) «Возлюбите святую покорность!» — ханжески возвещал Венсан де Поль, сопричисленный благодарной церковью к святым. Католическая реакция, заставлявшая народ видеть врагов только в лице инаковерующих, стала для абсолютизма необходимым средством духовного порабощения подданных.

Исторический роман, который доносит до читателя дыхание отдаленного века и заставляет его сопереживать вместе с героями их треволнения и невзгоды, является, бесспорно, желанным для читателя, но, к сожалению, далеко не частым литературным явлением. К таким романам следует отнести и «Анжелику».

Читатель может пожаловаться на то, что интересная, ярко написанная повесть о былом, к сожалению, встречается все еще редко. Историк, однако, вправе заметить, что увлекательность рассказа о прошлом отнюдь не исключает правды факта, достоверности рассказанного. Он не ошибется, если станет убеждать, что подлинная историческая действительность открывает наибольший простор фантазии художника.

Мыслителю-гуманисту XVI века Мишелю Монтеню принадлежат слова: «Память располагает более вместительной кладовой, чем вымысел». Правоту этих давно произнесенных слов блестяще подтвердили такие мастера историко-беллетристического повествования, как Гюго, Мериме, Анатоль Франс. Используя неистощимые богатства кладовой человеческой памяти, они показали и доказали, что наибольшего успеха исторический роман достигает именно в том случае, когда художественная фантазия автора находит опору и вдохновляющий импульс в исторической правде подлинных фактов прошлого.

И восприятие рядового читателя, и оценка историка одинаково справедливы. Пока историк ждет от романистов желания и умения примирить художественный вымысел и историческую истину, читатель с нетерпением ожидает новых и интересных книг. И может быть, прочтя книгу о давнем времени, в которой интересное не всегда совпадает с достоверным, читатель захочет узнать, как же все это было в действительности. Строками нашего предисловия мы попытались в меру наших сил ответить на этот вопрос.