Поэты 1870-1880-х годов

Вы уже знаете, что вся вторая половина XIX века, с середины 1850-х годов и вплоть до начала 1880-х, прошла под знаком Некрасова, что эта эпоха говорила некрасовским голосом. Чуть-чуть поодаль, в его общественной тени, оказались другие великие лирики, Федор Тютчев и Афанасий Фет. Этим поэтам в учебнике посвящены отдельные главы. А мы пока из 1850-х перейдем сразу в 1870-1880-е годы, посмотрим, что же происходило с русской поэзией после Некрасова, после завершения «социальной» эпохи, эпохи натурализма.
А происходило с ней почти то же, что и после Пушкина,

после Лермонтова, после ухода любого по-настоящему масштабного писателя и после самоисчерпания любого серьезного направления в искусстве. Русская поэзия опять оказалась на перепутье. Одни лирики продолжали развивать социальные, гражданственные мотивы. Например, Семен Яковлевич Надсон (1862-1887). Подобно тому, как Бенедиктов довел до крайности художественные принципы романтической лирики, так Надсон сгустил до предела пафос и стиль гражданственной лирики некрасовского образца:
Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат, Кто б ты ни был, не падай душой
Пусть неправда и зло полновластно царят
Над омытой слезами

землей,
Пусть разбит и поруган святой идеал
И струится невинная кровь, —
Верь: настанет пора — и погибнет Ваал,
И вернется на землю любовь!..
Стихи Надсона пользовались в 1880-е годы невероятной популярностью, почти как стихи Бенедиктова в 1830-е. Его опекал Плещеев; стихотворный сборник Надсона, впервые выпущенный в 1885 году, выдержал пять прижизненных изданий, Академия наук присудила ему Пушкинскую премию. Его называли поэтом страдания, гражданской тоски. А когда, прожив всего двадцать пять лет, Надсон умер из-за чахотки, толпа студентов сопровождала его гроб до самого кладбища…
Ho прошло всего несколько лет — и слава Надсона стала меркнуть: он был слишком нравоучителен, чересчур прямолинеен, его образы лишены объема и глубины, а многие его стихи просто-напросто подражательны.
Почему же этого не замечали при жизни поэта?
Так иногда случается в литературе: писатель словно попадает в болевую точку своей эпохи, говорит именно о том, о чем сию минуту размышляют его современники. И они всей душой откликаются на его поэтическое, писательское слово. Возникает эффект резонанса, звучание произведения многократно усиливается. И вопрос о том, насколько это слово художественно, насколько оно самобытно, отходит на второй план. А когда проходит некоторое время и другие проблемы встают перед обществом, тут-то и обнаруживаются художественное несовершенство, творческие неудачи, на которые прежде не обращали внимание.
Отчасти это относится и к другому популярному поэту 1870-1880-х годов, Алексею Николаевичу Апухтину (1840-1893). В отличие от Надсона, он происходил не из чиновно-разночинной, а из родовитой дворянской семьи. Детство его прошло безмятежно в родительском имении; образование он получил в элитарном Училище правоведения в Санкт-Петербурге. Апухтин в своем творчестве продолжил традиции, которые в свое время наметил Майков.
Он относился к поэзии как к чистому искусству, лишенному тенденциозности, свободному от общественного служения, словно бы дистиллированному. Апухтин и вел себя соответственно — демонстративно уклонялся от участия в «профессиональном» литературном процессе, мог на десятилетие перестать печататься, потом вновь начать публиковать свои стихи. Читатели, а особенно читательницы все равно ценили Апухтина; его нежная, надломленная интонация, внутреннее родство его поэтики с традициями салона — все это находило отклик в читательских сердцах:
Ночи безумные, ночи бессонные,
Речи несвязные, взоры усталые…
Ночи, последним огнем озаренные,
Осени мертвой цветы запоздалые!
Пусть даже время рукой беспощадноюМне указало, что было в вас ложного, Все же лечу я к вам памятью жадною,
В прошлом ответа ищу невозможного…
С течением времени и апухтинская лирика стала звучать все глуше и глуше; его стихи не находили отклика у читателей из-за сентиментальности, отсутствия настоящей глубины. Место Надсона и Апухтина заняли новые популярные лирики, принадлежавшие к следующему литературному поколению, — Константин Михайлович Фофанов, Мирра Александровна Лохвицкая. Заняли, чтобы в свою очередь уступить роль модного поэта другим.
Ho и в 1880-1890-е годы в русской поэзии были по-настоящему крупные таланты, которые не просто резонировали с эпохой, но обгоняли ее, работали на будущее. Один из них — утонченный лирик Константин Константинович Случевский (1837-1904).
Родился он в семье крупного чиновника, учился в Первом кадетском корпусе и даже был занесен в Золотую книгу выпускников; затем он блестяще служил…
Окружающие всегда считали Случевского цельной натурой; его аристократическая сдержанность, строгое воспитание вводили окружающих в заблуждение. Потому что в его стихах раскрывался совсем иной, надломленнодраматичный внутренний мир, связанный с романтическим ощущением жизни как царства двойничества:
Никогда, нигде один я не хожу,
Двое нас живут между людей:
Первый — это я, каким я стал на вид,
А другой — то я мечты моей…
До поры до времени стихов этих почти никто из окружения Случевского не читал, они печатались в третьеразрядных изданиях. Ho в 1860 году «Современник» открыл первый номер подборкой лирических стихотворений Случевского, а затем его поэтический цикл появился в «Отечественных записках». Восторженный критик и поэт Аполлон Григорьев объявил нового поэта гением, Иван Тургенев (который позже со Случевским рассорится и пародийно изобразит его в романе «Дым» под именем Ворошилова) согласился: «Да, батюшка, это будущий великий писатель».
Признание одушевляло, но Случевский оказался заложником жестокой литературной борьбы тех лет. Принятый в одном «стане», он был немедленно отторгнут в другом. Радикально-разночинное крыло редакции «Современника» решило отлучить поэта от журнала, несмотря на симпатию, которую испытывал к молодому лирику сам Некрасов. Co страниц других революционно-демократических изданий на Случевского обрушился град насмешек, его изображали ретроградом, человеком без идей.
Результат превзошел ожидания: мысливший «несовременными» категориями дворянской чести и достоинства, Случевский счел, что офицеру и аристократу не пристало быть героем фельетонов. И вышел в отставку, чтобы уехать из России. Он провел несколько лет в Парижском университете Сорбонне, в Берлинском, в Лейпцигском университетах, изучал естественные науки, математику. А в Гейдельберге стал доктором философии.
В 1866 году Случевский вернулся в Россию и стал делать карьеру заново — уже на гражданской стезе. Он попал в число приближенных царской семьи, стал камергером. Ho от потрясения, нанесенного ему в самом начале литературного пути, так и не оправился. И потому всячески подчеркивал свою непричастность к профессиональной литературной среде. (В этом он был близок Апухтину.)
Среди стихов, написанных Случевским в 1860-1870-е годы и не отданных в печать, мы почти не найдем «программных», проповеднических стихотворений. Их художественный строй подчеркнуто неровен, а стиль заведомо неоднороден. Случевский одним из первых в русской поэзии стал использовать не просто обиходную, обыденную речь, но даже и канцеляризмы: «По совокупности явлений светозарных…», «Преисправно заря затеплилась…». Он выработал особую поэтику неточных созвучий, непарных рифм:
Я видел свое погребенье.
Высокие свечи горели,
Кадил непроспавшийся дьякон,
И хриплые певчие пели,
Печальные сестры и братья(Как в нас непонятна природа!)Рыдали при радостной встречеС четвертою частью дохода.
В этих ранних стихах явно ощущается влияние Генриха Гейне; как большинство русских лириков второй половины XIX столетия, Случевский попал в мощное энергетическое поле этого «последнего романтика». Ho даже здесь заметно и другое: наличие сквозной идеи, для воплощения которой Случевскому требуется не гармоничная, совершенная стихотворная форма, а шероховатый, «неотделанный» стих, непарная, какая-то «спотыкающаяся» рифмовка. Это мысль о разрозненности, о трагической разъединенности человеческой жизни, в пространстве которой души, мысли, сердца перекликаются так же слабо и глухо, как непарные рифмы в стихе.
Быть может, самое характерное и при этом самое выразительное стихотворение Случевского «Упала молния в ручей…». Оно как раз и говорит о невозможности встречи, о неизбежности страдания, о неосуществимости любви:
Упала молния в ручей.
Вода не стала горячей.
А что ручей до дна пронзен,
Сквозь шелест струй не слышит он…
Другого не было пути…
И я прощу, и ты прости.
Недаром в стихах Случевского постоянно возникает кладбищенский мотив, тоскливый, как ночной ветер; недаром сквозь его социальные зарисовки проступает второй, скрытый план. План мистический.
Случевский постоянно пишет о Мефистофеле, проникшем в мир, о демоне зла, чей двоящийся, смутный образ мелькает здесь постоянно. Такое мироощущение было свойственно тогда не одному Случевскому. Его лирический герой недаром напоминает «подпольных» героев Достоевского. Дело в том, что Случевского нельзя уже назвать ни романтиком (хотя бы запоздалым), ни социальным лириком, ни тем более классиком. Он одним из первых уловил и запечатлел в своих стихах то мироощущение, которое будет многое определять в русской лирике, да и в целом в русской культуре конца XIX столетия. Это мироощущение позже назовут декадансом — от французского слова, означающего упадок, болезненный кризис сознания. Поэт хочет исцелиться от этого разочарования и не может найти исцеления ни в чем: ни в социальной жизни, ни в размышлениях о жизни вечной, ни в романтической иронии, ни в революционной проповеди, ни в возвращении к античной гармонии.
Конечно, до наступления новой эры в культуре было далеко. Случевский — лишь один из ее предвестников, «переходная» литературная фигура. Уже не вполне поэт XIX века, но еще и не лирик века ХХ-го.