Сновиденческое пространство произведений А. С. Пушкина

Сегодня ни у кого не возникает сомнений в том, что Пушкин — самый «изученный» русский писатель. И нередко произведения великого классика представляются современным литературоведам «неперспективными» в исследовательском отношении: о Пушкине, кажется, сказано уже все. Пушкиноведческая библиотека, как известно, в несколько тысяч раз превышает по объему Сочинения самого Александра Сергеевича. Тем не менее едва ли настанет день, когда о Пушкине будет сказано последнее слово.

Постоянно пополняющийся арсенал методов литературоведческого

анализа позволяет всякий раз по-новому подходить к интерпретации многократно прочитанных и, казалось бы, скрупулезно изученных «хрестоматийных» произведений.

«Борис Годунов», «Евгений Онегин», «Пиковая Дама», «Капитанская дочка» — творения пушкинского гения, известные каждому школьнику. Что позволяет нам поставить их в один ряд и избрать их в качестве объекта исследования? В каждом из этих произведений герои видят сны, функция которых в структуре текста представляет для нас интерес.

Обычно говорят о психологизме Достоевского, Толстого, Чехова, уделяют внимание эмоционально-психологическому

складу героев этих писателей, но почему-то обходят стороной мастерство Пушкина-психолога. Задача настоящей работы — восполнить этот пробел, рассмотрев на примере данных произведений функциональные особенности сновидений, художественную роль и психологическую мотивацию последних.

Попытаемся определить место сновидения в развитии сюжета каждого из перечисленных произведений. Внимательно читая текст, нетрудно заметить, что сны герои видят перед какими-либо решающими событиями. И связано это с тем, что в судьбе каждого героя сны играют роль пророчества, предсказания: такова первая и, несомненно, важнейшая функция сна в сюжете пушкинских произведений.

Итак, что же предвещают сны героям?

«Все тот же сон! возможно ль? В третий раз! Проклятый сон!..» — это первые слова, которые произносит в трагедии «Борис Годунов» Григорий Самозванец. И этот сон предвещает герою то, что с ним случится в скором будущем:

…Мне снилося, что лестница крутая Меня вела на башню; с высоты Мне виделась Москва, что муравейник; Внизу народ на площади кипел

И на меня указывал со смехом, И стыдно мне и страшно становилось — И, падая стремглав, я пробуждался…

Характерно то, что пробуждение пушкинских героев происходит в кульминационный момент сновидений. Свои сны герои, как правило, не «досматривают». Примечательна также эмоциональная наполненность сновидения: «…И стыдно мне и страшно становилось…»

Падение в конце сна — тоже эмоция, хотя и видоизмененная и, очевидно, самая сильная, поскольку приводит к пробуждению. Отрицательная эмоциональность сна Григория перекликается с финалом трагедии, когда «кипящий» на площади народ «в ужасе молчит» и отказывается приветствовать Григория — «Димитрия», — это своеобразное предвестие «падения». Иерархичность пространства сновидения , несомненно, связана с боязнью падения на глазах у смеющегося народа.

При этом сам герой в своем сне пассивен: он оказывается на башне как бы не по своей воле — его «введет» наверх лестница, — и точно так же подневольно стремительное падение самозванца. Примечательно то, что роль Димитрия Самозванца, начатая с пробуждения в келье Пимена и рассказа о «проклятом сне», сном и заканчивается: «Ложится, кладет седло под голову и засыпает».

Интересно сопоставить сны Григория и Петра Андреевича Гринева : «Мне казалось, буран еще свирепствовал, и мы еще блуждали по снежной пустыне… Вдруг увидел я ворота и въехал на барский двор нашей усадьбы. С беспокойством выпрыгнул я из кибитки и вижу: матушка встречает меня на крыльце… «Тише, — говорит она мне, — отец болен, при смерти, и желает с тобой проститься». Пораженный страхом, я иду за нею в спальню Что ж? Вместо отца моего вижу? в постели лежит мужик с черной бородою, весело на меня поглядывая.

Я в недоумении обратился к матушке: «Что это значит? Это не батюшка. И с какой мне стати просить благословения у мужика? Тогда мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины и стал махать во все стороны.

Я хотел бежать… и не мог… Ужас и недоумение овладели мной… И в эту минуту я проснулся…»» Бросается в глаза явная абсурдность «сюжета» сновидения: отец оказывается настоящим, и, несмотря на тяжелую болезнь, он весело «поглядывает», да еще и вскакивает с постели и машет топором.

Сновидение наполнено нарастающими эмоциональными переживаниями героя: беспокойство, страх, ужас и недоумение. Финал сна Гринева схож с финалом сна Григория: пробуждение в момент наивысшего психологического напряжения.

Интересно, что переживания героя отражаются в природных явлениях . «Буран» в контексте повести — весьма многозначительный образ, связанный не только с чувствами Гринева, но и с историческими событиями того времени. Здесь так же, как и во сне Григория, поведение «сновидца» пассивно: случайный приезд домой , подчинение обстоятельствам, невозможность убежать от мужика с черной бородой, образ которого, кстати, возникает не случайно: сну предшествовала встреча с вожатым, который впоследствии окажется Емельяном Пугачевым — царем-самозванцем . Мать Гринева называет мужика «посаженым отцом», и это опять-таки не случайно — достаточно вспомнить, какую роль Пугачев сыграет в судьбе Гринева и Маши Мироновой. Гринев признает, что это «сон, в котором до сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные обстоятельства моей жизни».

Не менее «вещим» является и сон Татьяны из романа «Евгений Онегин», о котором писали много. Ю. М. Лотман, в частности, указывал, что художественная роль сна Татьяны в том, что он является «центральным для психологической характеристики героини романа», а также «выполняет композиционную роль, связывая содержание предшествующих глав с драматическими событиями шестой главы». Психологическая мотивировка сна, очевидно, та же, что и у сновидений Дмитрия Самозванца и Гринева, — тревожное, напряженное ожидание грядущих событий.

Ю. М. Лотман связывает мотивы сновидения еще и со «специфической атмосферой святок — временем, когда девушки, согласно фольклорным представлениям, в попытках узнать свою судьбу вступают в рискованную и опасную игру с нечистой силой».

Рассмотрим пространство Татьяниного сновидения. Героиня переходит через реку, что в народных мифологических представлениях связывалось с замужеством, но не только с ним. Река — это своеобразный делимитатор , то есть разграничитель, символизирующий деление мира на две части . В сказочной мифологии переход через реку означал еще и смерть, то есть «иное бытие». Жизнь в замужестве для девушки — это и есть «иное бытие», иная жизнь, такая же неведомая, как и смерть. В сновидении Татьяны, таким образом, любовь и замужество соединяются с чем-то ужасным, грозящим гибелью.

С этим связан и зеркально перевернутый свадебный обряд в сновидении героини. Она сама приходит к жениху , при этом Дом жениха находится в лесу, а лес в мифологических представлениях славян — чуждое, губительное пространство. Жених ее — Онегин — оказывается хозяином «лесной нечисти»; образ Евгения демонизируется, он становится убийцей Ленского . Сновидение Татьяны наполнено сильными переживаниями, а «движения души» представлены динамичностью «действия».

В ряду исследуемых наблюдений особняком стоят видения Германна — героя повести «Пиковая Дама». Строго говоря, снов Германн в произведении не видит. Пушкин описывает только какие-то полумистические-полуреальные видения, которые автор представляет читателю именно в таком качестве, а не как сновидения. Это важно потому, что перед нами — герой с болезненным сознанием, расстроенным «сказкой» о трех картах, тайну которых он пытается выведать.

Поэтому Германна тревожат не сны, которые нетрудно было бы отличить от реальности, а видения, происходящие как будто наяву, но слишком невероятные для того, чтобы быть правдой.

С «тремя верными картами» связаны три видения Германна. Первое привиделось ему во время отпевания графини, когда покойная подмигнула Германну и тот упал в обморок на глазах у толпы . Второе видение — ночное явление герою покойной графини и раскрытие тайны трех карт — функционально равно сновидению, так как играет роль предсказания, и читателю уже становится не вполне ясно — галлюцинация это или покойница являлась на самом деле. В повести нет четкого ответа на вопрос, реально ли видение Германна, хотя весь ход дальнейших событий как будто подтверждает действительность происшедшего.

И, наконец, третье видение — подмигивающая Пиковая дама на карте — окончательно приводит Германна к сумасшествию.

«Случай!», «Сказка!» — таковы две оценки анекдота Томского о трех картах, прозвучавшие в повести. «О всех дальнейших событиях, кончая чудесным выигрышем и злосчастной ошибкой героя, можно сказать «случай» или «сказка»», — указывает С. Г. Бочаров. Действие повести постоянно «двоится»; оно протекает одновременно и во внешнем мире, и в воображении героя, «и двойственность эта несет в себе поражение Германна». Впрочем, и саму историю, рассказанную Томским, нельзя с уверенностью считать правдивой.

Однако однонаправленное сознание Германна не допускает случайности , потому и анекдот Томского, и собственные видения он воспринимает как нечто реальное.

Взаимодействие снов и реальности в произведениях Пушкина — один из интереснейших вопросов, который может стать темой отдельного исследования. Почему, например, к Гриневу и Татьяне Лариной, видевшим страшные сны, судьба отнеслась благосклонно , а Германн потерпел крах, несмотря на то, что покойная графиня открыла ему тайну удачи, которой он так ждал? Вопросов много, и невозможно ответить на все в пределах одной статьи.

Мы лишь попытались наметить пути для будущих научных исследований сновиденческого пространства произведений А. С. Пушкина.